Не хлебом единым…

Война-лихоманка в одиннадцать лет меня застала в глубоком тылу, в Сибири, в пионерском лагере недалеко от города Иркутска, в деревне Виденщина. На нас, на детей, объявление о войне не произвело особого впечатления, тем более, что взрослые говорили, что война будет короткая, врага мы победим малой кровью, могучим ударом. Даже песня была тогда такая «Если завтра война». Однако лагерь наш быстро закрыли и на другой день строем, поотрядно, повели в город.

В лагерь-то нас привезли на грузовиках. Теперь же идти пришлось пешком около двадцати километров. Июнь, жара. Среди нас были совсем маленькие ребятишки, лет по семь-восемь. Трудно шли. Намучились, наверное, с нами старшие: кто ногу натер, кто просто устал, кого разморила жара. Помню, кто-то хныкал…

Вышли мы рано утром. Кое-как к вечеру добрались до города, который нас, детей, озадачил и встревожил. Первое, на что мы обратили внимание, ну, просто бросилось в глаза ‑ это окна домов. Точнее, стёкла, заклеенные крест-накрест по диагонали лентами из газетной бумаги.

На наши вопросы взрослые объяснили: «Это для того, чтобы в случае бомбежки, стёкла не высыпались». Когда же я добрался домой, то оказалось, что и свет дома зажигать нельзя, если окна не затемнены. Чтобы света не было видно. Сказали: «Это – светомаскировка».

Так для меня началась эта страшная напасть, имя которой «Война 1941-45 года».

Первые дни мы, пацаны, слонялись сами по себе. Взрослые казались нам какими-то отрешенными, озабоченными. На нас они практически не обращали никакого внимания. Почти не реагировали на наши шалости, за которые раньше обязательно бы отчитали.

Приблизительно через неделю в магазинах исчезли все продукты, в том числе хлеб, соль и водка. Как ни странно, на полках остались консервы крабов и лососей в собственном соку. Их в довоенное время местное населения почти не употребляло в пищу. Но еще через неделю полки в магазинах были абсолютно пусты.

Стали составлять списки на получение хлеба, который начали продавать в малом количестве, и очереди создавались огромные. В одной из них, как сейчас припоминаю, у меня был номер не то 1250, не то 1350. Его, как правило, писали химическим карандашом на руке.

Хлеба продавали одну булку в руки независимо от количества членов семьи. Потом выдали карточки. Да, эти знаменитые многострадальные хлебные карточки! Они, без сомнения, заслуживают отдельной повести. Но вернёмся к первым дням начала войны. Карточки-то выдали, а вот хлеба по ним первое время купить было невозможно. Просто не знали, куда идти с этими карточками. Нигде их не отоваривали, говорили: «Хлеб не привезли». Но на рынке, рассказывали, хлеб продавали по 800 рублей за кирпичик. Но это запредельная цена! Месячная зарплата у мамы была меньше. А что есть??! В город начал пробираться голод. Вот так стала наваливаться на нас где-то далеко-далеко громыхающая война.

Мужчины партиями уходили на сборные пункты по мобилизации. Матери потянулись в близлежащие деревни менять свои платья, мужнины рубашки, штаны и другие вещи на продукты, в основном, на картошку. Да, на картошку.

Картошка и война также заслуживает отдельной повести.

Мы с мамой жили тогда в пригороде, в рабочем поселке. Мама работала на предприятии, которое и в мирное-то время не имело названия, а имело номер, а с началом войны стало «почтовым ящиком».

Как-то быстро поселок обезлюдел, всё меньше оставалось мужчин. На производстве их стремительно замещали женщины и подростки. Голод наваливался лавинообразно. Наконец, всё население распределили по отдельным магазинам. Каждый знал, в каком именно из них он имеет право приобрести продукты.

На продуктовые карточки выдавали только хлеб, хотя карточки были и на сахар, и на соль, и на растительное масло, и на рыбу, и на спички. Но у нас их отоварили первый раз только летом сорок третьего года, а до этого времени ‑ пятьсот грамм на работающего и триста на иждивенца независимо от возраста.

Работающим полагался помимо хлеба раз в день обед: как правило, суп-лапша, на второе ‑ капуста тушеная и сладкий чай. Иждивенцам ‑ ничего. Долго прожить на эту норму было невозможно. Начался голод. Особенно это коснулось многодетных семей.

Я мог бы рассказать много трагических событий, связанных с этими обстоятельствами, но они не коснулись меня лично, так как я уже осенью сорок первого года стал ходить на поденную работу грузчиком на базу госрезерва продуктов. Грузили вагоны, которые направлялись на фронт.

На погрузку вызывали в любое время суток, как только подавали пустые вагоны. В коридор барака приходил человек и громко кричал: «На погрузку!». И в независимо ни от чего люди безропотно шли на погрузку, подчас, несмотря на то, что перед этим весь день работали.

От мало до велика, кто был в состоянии, медленно направлялись к проходной. А это были старики, женщины и мы, мальчишки и девчонки. За участие в погрузке давали обед. Суп-лапша и капуста. Но не столько в обеде дело. Ведь грузили-то консервы для фронта, где практически у каждого кто-то был ‑ муж, отец, брат. Так что люди шли на работу в надежде на то, что их труд поможет их близким на этом далёком-далёком от нас фронте. Мы к этим консервам не прикасались. Они же для фронта! Одно это уже было свято.

В сорок втором я был оформлен на постоянную работу и по праву получал свои рабочие пятьсот грамм и обед.

Весной сорок второго посадили очистки от картошки с «глазками». Для этого пришлось раскопать целину в лесу, на поляне, и осенью получили хороший урожай. Летом собирали дикий лук, чеснок, черемшу, ягоды, грибы… Так и дотянули до осени, а там и до конца войны.

Победа!

Война кончилось.

Победа!

Кончилась проклятущая война.

Победа!

Однако это уже совсем другая повесть.